Уголок Тэм


	Осколки льда (Летописец)
	Я заклинаю вас, осколки ледяные, Я заклинаю вас своей волшебной властью – Летите прочь и в диком шуме ветра Носитесь над землёю и впивайтесь В глаза, в сердца людишек этих глупых… И тот, кому осколок в глаз вонзится, Пусть видит всюду лишь одно дурное, А тот, кому стекло вопьётся в сердце, Пусть станет злым, и только зло на свете Творит всегда… Пусть будет так….. Бесконечно давно, несколько долгих жизней назад, никто из нас не посмел бы допустить и тени страшной мысли, что всё закончится так. Это было давно, три долгих тысячелетия перед тем, как наступил этот мокрый осенний день. Один из бесчисленного множества дней, оставляющих воспоминания, подобные бесконечным чёрным провалам в памяти Рыцарей Цитадели. Трактир помещался в грязном каменном подвале, прятавшемся на одной из улиц, тесно прилегающих к центру города. Каменные ступени, ведущие вниз, были тщательно отполированы многочисленными посетителями, и неоднократно являлись причиной объёмистых шишек на их же пьяных головах. Ибо сюда приходили затем, чтобы напиться. Рыцари Цитадели и близкое к ним окружение всегда собирались на одном и том же месте, недалеко от дверей, где, по их мнению, воздух был чище. Каждый из них сотни раз спрашивал себя, зачем он приходит в это ужасное место, и, не находя ответа на этот вопрос, снова и снова приходил под низкие подвальные своды. Заказывали всегда одно и то же – недорогое яблочное вино, которое поглощалась в огромных количествах, и всегда приводило к требуемому результату. На следующее утро оно казалось самой отвратительной вещью под звёздами этого мира, однако проходила неделя, и всё повторялось. Четыре гладких тёмных ступени казались бесконечной лестницей вниз. Город давно поглотил их, втянув в свою бесконечную и бесцельную пляску, и каждый из них вспоминал о том, кто он на самом деле, только спустившись на самое дно колодца души. Но навсегда забыть было невозможно. Кто из нас ныне может сказать, что отражало Зеркало? Быть может, те, кто чихая от пыли будет читать старые рукописи, через много лет с восторгом предположат, что именно в нём отражалось Служение. А мы видели лишь бездонное, полное звёзд небо. И в этом небе каждый видел что-то своё. Со временем ледяные искорки, отзываясь на его мысли, вычерчивали Путь. Посему каждый Идущий обращал свои молитвы к Звёздному небу. Так было. Я, Нарэнно, мог бы сказать, что потом к нам пришла война. Но это было бы неправдой, ибо я не знаю имени той силы, что однажды вошла к нам в Чертог. И тогда Сотворивший призвал нас к Зеркалу. Звёзды по-прежнему отражались в нём. - Смотрите, - сказал нам Сотворивший, - смотрите внимательно, ибо каждому из вас должно увидеть и запомнить свой Путь. Вслед за этим под сводами воцарилась тишина, которую, как казалось, ничто не в силах нарушить. Воцарилась ровно на мгновение, потому что мы все вдруг услышали музыку. Она была не громче, чем шелест тростника под ветром, но в этой странной мелодии заключался мир. Звуки сплетались в прихотливый узор, лёгкими снежинками ложились в души и становились Памятью. В эти несколько бесконечно долгих минут наши души были отданы миру, каждый из нас чувствовал, как его звёздный путь сплетается с замыслом. Музыка оборвалась на длинной высокой ноте, заставив волшебство рассыпаться на сотни тысяч холодных бликов. Мы снова увидели Зеркало и Сотворившего. За столом повисло долгое и напряжённое молчание. Рассказчик замолчал, растерянно глядя на коптящее пламя свечи. - И что же было потом? Тот, кого когда-то звали Нарэнно, Летописец, растерянно огляделся вокруг. Казалось, что первые несколько мгновений он попросту не понимает, где оказался. Но магия повествования оставила его, и он наконец-то вполне осмысленно посмотрел на задавшего вопрос. Его зеленоватые глаза снова стали похожи на замёрзшее озеро, он вздохнул и просто сказал: - А потом Он достал меч и разбил Зеркало. Одним невероятно сильным ударом, на бесконечное множество ледяных осколков. То, что произошло в это мгновение, мы поняли уже потом, когда прошло время. Мы уходили без единого чувства внутри. Мы знали только одно – должно идти. Яркое золото рассветного солнца слепило глаза, но тогда мы не замечали этого. Мы видели только дорогу, бесконечной рекой бегущую за горизонт. Каждый из нас помнил молитву Звёздам и уносил где-то внутри себя осколок разбитого зеркала. Рассказчик снова затравленно огляделся вокруг и потянулся к кружке с вином. Она была почти полной, золотистое вино отражало блики свечей и пахло яблоками. Летописец пил долго, медленно и до дна. Когда же кружка опустела, он тяжело вздохнул и уронил голову на скрещенные руки, и прикрыл блеснувшие слезами глаза. За стол снова присела тишина. Хмель был верен себе – он снова наступал незаметно. Летописец знал это, он давно уже потерял счёт кружкам и теперь терпеливо ждал, когда измученную бесчувствием душу окутает блаженный туман беспамятства. Зеркало окружающей действительности подёрнулось хмельной дымкой и снова показалось, что проклятый осколок выпал из сердца, обернувшись слезой на тёмной столешнице. Сон был мёрзлой северной дорогой с колючим снегом. Высохший чернобыльник неохотно гнулся на ломком сухом ветру, кланяясь странникам под неприветливым низким небом. Сердце больше не хотело болеть, оно билось точно и размеренно. Шуршащий снег заметал дорогу, стирая следы. Стирая память. Зелёный прозрачный камень на раскрытой ладони заставлял помнить взгляд. Сотворивший, обессилев, ушёл, оставив мир, полный теней. Этот мир жил на грани взгляда каждого из Рыцарей. А у людей был свой, совершенно иной мир и иной взгляд. Они быстро поняли это, и тогда тоска узкой алмазной гранью начала резать души. Заходясь безмолвным криком, они не успели понять, что льдинка, поразившая сердце, становится больше. Рука упрямо сжалась на кружке, и прикосновение холодного металла разбудило его. Золотистая влага нетерпеливо плескалась у краёв заботливо наполненной кружки. Вкус постепенно терял смысл. - Не смей! Не подходи к ним! – девушка, повинуясь окрику, испуганно отшатнулась. Лица странников в пыльных тёмных одеждах остались бесстрастными, лишь самый младший на мгновение прикрыл холодные тёмно-серые глаза. На вид ему было не больше пятнадцати, не больше, если не встречаться взглядом. Шепот крысой метался в четырёх стенах постоялого двора, змеёй свивался в дальних углах. - Чёрные… - Тени Ледяного Лорда… - Он забирает их души, и они становятся призраками в его ледяном замке…Навсегда… - Сердца… У них нет сердца. Вместо него он вложил им кусок льда, хотел сделать своих слуг бессмертными… Навсегда… - Он заставлял смотреть их в своё проклятое кривое зеркало… Заставлял смотреть на искривлённый мир… А те, кто отказывался – становились слепыми… Навсегда… Кто-то трясёт за плечо, пытается вырвать из кошмара – но это без толку. Память – скользкая лестница вниз, неотвратимо тянет в бездну воспоминаний и страшных снов. Торопливые шаги по холодным ступеням. Страхи-сквозняки яростно треплют пламя в глиняном светильнике. Бледный огонёк из последних сил бьётся в беспомощной агонии. Эта земля снова позвала меня. Дорога влекла на восток, к пограничным горам. На второй день знака Линхх, я, Эйноллиир, пришёл в то место, где когда-то силой своей магии создал Храм. Хрупкое предзимнее чудо просуществовало недолго – с полночи до первого рассветного луча. Но я навсегда запомнил ощущение, исходящее от него. И всякий раз, приходя, я надеялся услышать хотя бы эхо, увидеть хотя бы тень… Теперь, когда я снова вернулся туда, в мои глаза заглянула печаль. Ибо, как видно, пришло время разрушать храмы и на их месте возводить кабак… «…Всё начиналось просто: был тёмный зал с высоким потолком и зеркало, матово блестевшее на стене. Менестрель никогда не может сказать, как обернётся его песня. А между тем сила росла, незаметно выбиваясь из рук, становилась картинкой, внезапно обретающей жизнь. Магия сплетала песни друг с другом, рождая причудливо-ясное полотно видения. Я вспоминаю её, как вспоминают далёкие сны – туманные очертания, по чудесной случайности сохранённые памятью…Каждый из пришедших запомнил тогда свою часть витража прежде, чем белый клинок восходящего солнца заставил его растаять. Память сохранила мне бесконечно пустой вздох лютни, оставленной на каменном полу, гулкие шаги к дверям зала, за которыми нас ждал последний бой…Память шепчет мне: «вспомни, как тебе было страшно…» Мягкое утреннее солнышко терпеливо наполняло комнату утром, осторожно взывая к сознанию, объятому кошмаром. Солнечный зайчик, рождённый водой в стоящем у кровати кубке, прыгал по бледному лицу спящего. Однако для Летописца день начался туманом. В тяжёлой голове пряталась боль, мысли медленной вереницей тянулись во времени. Хотелось снова погрузиться в спасительный сон, спрятаться от воспоминаний, но уютная тишина упорно изгоняла сознание. Солнечное утро погибало, путаясь в туманном плену. Летописец, устав бороться с неизбежным, с трудом поднялся с кровати. Пелена качнулась во след, обернувшись тяжёлой волной дурноты… Мысль о спиртном по началу вызывала непреодолимое отвращение, но к полудню, когда болезнь отступила на смену головной боли пришла другая. Она осторожно и несмело выпустила когти в измученную душу, и почувствовав безнаказанность, принялась усердно рвать её на части. Летописец ненавидел себя за бессилие. Мир вокруг казался пустым. И эта странная пустота порождала жажду одиночества. Дом, обустроенный с такой любовью медленно и неотвратимо становился ненавистной тюрьмой. Измученный совестью разум молил о смерти. Летописец знал, что к вечеру он снова будет пьян…Тяжело вздохнув, он присел за стол, заваленный бумагами и погрузился в тяжкое молчание. До вечера оставалось ещё много часов… Сказочник вошёл почти бесшумно – дверь была не заперта. Половицы под его лёгкими шагами лишь слегка вздохнули. Однако Летописец словно бы почувствовал тень за своей спиной и порывисто оглянулся. На мгновение их взгляды скрестились, по жилам пронеслась колкая искра…Хозяин дома опустил глаза первым. Быстрое, привычно-торопливое касание ладоней не смогло утаить предательской дрожи, и Летописец обречённо спрятал руки в карманы, словно теперь это могло помочь ему. Сказочник сел напротив на свободный табурет и, немного помолчав, тяжело бросил: - Значит, опять пьёшь….Почему на этот раз? Нарэнн, не поднимая глаз, уронил голову на руки и промолчал. У него не было ни малейшего желания повторять Сказочнику то, что он говорил ему уже сотни раз. Лабиринт бесконечных коридоров. Гулкие шаги, и нет выхода. День за днем одно и тоже – тщетные поиски смысла существования. Бесконечные и бесплодные попытки пережить давно ушедшее, примириться с ним и перевернуть истёртую страницу в Книге Судьбы. Вот кажется ещё миг – и чистый нетронутый лист закроет собой печально мрачные гравюры, но взгляд упрямо цепляется за лица и фигуры тех, кто больше никогда не вернётся. Никогда… Они сидели так ещё долго. Где-то в соседней комнате часы деловито отменяли время. Люди за столом упрямо молчали, и каждый про себя повторял давно заученный текст этой нехитрой сцены. Она была сыграна ими множество раз, и, не смотря на попытки, импровизировать им не удавалось. Поэтому сегодня они просто молчали. Оба они знали, что наступивший вечер возьмёт своё, и Нарэн, не в силах терпеть своё одиночество, снова пойдёт в сумрачный подвал. Там, глядя в янтарную муть дешёвого вина, он снова будет в хмельном бреду называть имена ушедших, уговаривая себя, что так легче… И снова бережные слова легенды станут ложиться на грязную столешницу, и снова чужие будут задавать праздные вопросы и торопить повествование… При мысли об этом боль коротким огоньком пробежала по сердцу, Летописец вздрогнул и мотнул головой, словно отгоняя наваждение. Сказочник лишь тяжело вздохнул в ответ. В сумерках Нарэн вышел из дому, чтобы проводить его… Прозрачная лужица разогретого воска пахла яблоками и дрожала от окружающего гула. За соседним столом группа молодых повеселевших людей беззаботно шумела и спорила. Лихая рыжая дева громко рассказывала «страшилку», поминутно заливаясь хохотом. Её смех звенел в сознании Нарэна, порождая эхо мутной пустоты. И снова коридор умножает шорох лёгких шагов. Длинный чёрный плащ из плотной ткани скрывает стройную фигуру и лицо, но я точно знаю – это она. Вот сейчас от торопливой ходьбы капюшон собьётся, и станет видна рыжая прядь. У неё красивое бледное лицо и огромные глаза цвета зелёного льда. Она никогда не смеётся, но зато умеет улыбаться как никто другой. Её улыбка –это луч солнца на мартовском льду, от неё становится тепло и радостно, и почему-то печально…Она никогда не смеётся. О, как ловка она со словами! Словно послушный металл в руках мастера, они сплетаются в стихи и сказки, рождающие в душах непокой. Серебро филиграни, серебро слова, серебро горьких трав. Полынь – трава странников – её трава. Любил ли я её? Была ли это любовь? Я не знал об этом даже тогда. Я трепетал перед её тайной, я дышал полынным ветром, что неизменно приходил вслед за ней, я плакал и смеялся, вбирая магию её слов, я жил ради неё и ради Сотворившего. Я жил ради того, чтобы умереть за неё и за Сотворившего, и ждал этого часа, как ждут последнего долгожданного аккорда в бесконечно прекрасной музыке… *О, как неумело она пыталась однажды меня убить…* Пальцы привычно рассказали, что кабацкая кружка сделана из мятой жести, и что хозяин ради них спускался в погреб за холодным вином. Он не глядя взялся за ручку и поднял тост – за что он почти уже не понимал. Но за столом сидели свои, а значит и тост был за своё. Холодное влага пролилась по жилам блаженным ознобом. Раны потихоньку утихали. Я вернулся домой. Кто из встретивших меня обратил внимание, что мои пыльные одежды по-прежнему черны? Им было не до этого, они смеялись и сжимали меня в объятиях, и я смеялся…Я шёл в сюда многие годы, не торопясь и не опаздывая, я просто знал, что однажды я выберу тропку, ведущую сюда. И однажды это просто случилось. И были хлеб и вино, и радость, но меня не спрашивали, где я был…Мне рассказывали о соседях и урожаях, о простых смертях и свадьбах, и о родившихся детях. И в тот момент на мгновение мне показалось, что со мной и вправду ничего не было… Но я вновь увидел черноту своих одежд в тревожном взгляде старшего брата. Мы сидели с ним под цветущей яблоней в нашем старом саду и долго молчали. Брат держал меня за руку, и я чувствовал его нерешительный вопрос. Он так и не задал его – я сам стал рассказывать ему о Севере. Слова мои были подобны белым лепесткам, несмело слетающим нам под ноги. Когда я замолчал, брат мой лишь прикрыл глаза и тяжело вздохнул. И стал утешать меня. И мне подумалось, что он так ничего и не понял…» Вкус у вина пропал. Теперь его пили как простую воду и смеялись просто так, глядя друг на друга и расплёскивая золотистые капли. Летописец смеялся вместе со всеми, не замечая, что по щекам текут слёзы. Впрочем, в неверном свете свечей и во хмелю этого не заметил никто. Только молодые люди по соседству притихли и стали о чём-то шептаться. Я знаю, знаю кто они. Мне рассказывали о Цитадели Севера. Они были его верной гвардией. Словно послушная свора. Он кормил их ядовитым хлебом и поил мёртвой водой. И лишь тёмная воля его побуждала их к жизни. Во имя его, во славу его… Теперь они здесь словно бродячие псы. И россказни их подобно обрывкам верёвок болтаются на груди. Тёмные псы, бешеные…» Нарэнно с трудом поднялся, поднял руки в неловком защитном жесте и крикнул: «Не надо, перестаньте…» Компания молодых людей словно опомнилась, и по лицам поползли кривые улыбки, кто-то засмеялся. По щекам летописца по-прежнему текли слёзы, он стоял не опуская рук. И тогда поднялся Таэраль, бывший воин Цитадели, мастер клинка. Его высокая фигура едва ли не упиралась в закопченный потолок. Он легко вышел из-за стола, подошёл к компании и, оглядев притихших юнцов очень тихо и чётко сказал: «Пошли прочь, щенки…» Возражений не последовало. Выпили молча. Летописец понимал, что надо остановиться, но уже не мог. Люди за столом утешали его, что-то тихо и уверенно говорили, он в ответ кивал и улыбался бессмысленной улыбкой сильно пьяного человека. Он чувствовал, что беспамятство где-то совсем рядом. Маленькая комната почти на самом верху башни, из-за неплотно прикрытой двери вырывается полоска света. Он совсем уже было собрался постучать, но услышал: «Входи пожалуйста…» Когда он переступил порог, его привычно охватило чувство беспокойного благоговения, неизменно сопровождающее всё, что было связанно с Сотворившим. Сердце забилось быстрее, но было не очень понятно, что тому причина – то ли страх, то ли радость, то ли чувство, которому в человеческом языке нет названия. - Прости, что тревожу тебя… - Твоя тревога – моя тревога. Что случилось? - Мне страшно, Мастер… -Что испугало тебя, воин? - Может это выглядит странно, Мастер, но…я боюсь забыть. Мы уходим в мир, чтобы нести в себе Знание, хранить узор звёздной дороги…Но мне иногда кажется, что однажды утром я проснусь, и забуду всё что знал, всё что было со мной, забуду свой путь… Сотворивший вздыхает, и берёт его за руку. Голос у него низкий, но тихий и очень спокойный. Так поёт зимняя стужа в ушах усталого странника: «Усни, усни в моих снегах, и обретёшь столь желанный покой». Но это Нарэнно узнает много позже, бродя по дорогам пустынных восточных земель. А сейчас от этого голоса становится спокойно и легко. -Не бойся. Ты – всего лишь семя, опущенное до времени в земные недра. И жизнь твоя – глубокий сон, от которого ты можешь и не проснуться. Но вероятнее всего, однажды Звезды позовут тебя, и память прорастёт в тебе подобно зелёному ростку. Не страшись долгого сна и темноты земных глубин. Они лишь хранители жизни, но они не властны над ней…» Очнувшись, Нарэн с удивлением понял, что сидит за столом в собственной комнате. Несмотря на все усилия, он не мог вспомнить, как и когда он вернулся домой, и кто из друзей помог ему в этом. Впрочем, ничего кроме тяжёлого беспамятства не напоминало о выпитом накануне. Разве что едва ощутимая дрожь в пальцах. Ничего не болело. Нарэн огляделся вокруг и увидел, что за окном уже рассвело. На столе лежал тёмный бесформенный свёрток – несколько вещей были накрыты тёмной помятой холстиной. Летописец бережно развернул материю и тяжело вздохнул. Книга в чёрном потрёпанном переплёте, два письма и тяжёлый стальной перстень – всё, что осталось на память о Цитадели. Нарэн бережно взял книгу – от тонких белых страниц исходил слабый запах можжевельника, и раскрыл её наугад. Читать он не стал – бегло пролистал страницы, и подумал, что знает едва ли не наизусть всё то, что на них написано. С картинок на него смотрели его ушедшие братья по слову. Нарэн снова тяжело вздохнул и подумал, что он смертельно устал от своего одиночества и от той жизни, которая окружала его последние несколько зим. Устал плакать и петь, устал рассказывать и помнить, устал пить и мучаться совестью за собственную никчёмность. Словно подтверждая его правоту, осколок в сердце отозвался тупой болью. Содержание двух писем Нарэн тоже знал наизусть. Развернув чуть пожелтевшую бумагу, он пробежал глазами каждое из них, словно проверяя свою память, а после вложил их между страницами книги. И снова не ощутил ничего, кроме усталости. Настала очередь перстня. Чернёная печатка в форме щита-капли, на котором была выбита девятилучевая звезда. Его носили на указательном пальце левой руки как знак принадлежности к братству. В зале высоко и гулко. И чуткая тишина ожидания, пахнущая можжевельником и полынью. А потом – голос Сотворившего, легко произносящий слова, тихие и чёткие. И от этого голоса душу пронзает ледяная высота. Словно бы в сердце входит острие стрелы – если вытащишь, изойдёшь кровью… Перстень тяжёлый и холодный, идеально подходящий по размеру, и такое чувство, что он был с тобой всегда. Тягучее ритуальное вино, чуть горьковатое и бездонно тёмное. Больше глотка не выпить…» На мгновение Нарэн отчётливо ощутил на губах вкус этого вина, и пробитое сердце отозвалось тёмной пустотой. И тогда Нарэнно-Летописец решил уйти. ..Кто помнит когда и о чем был этот разговор? Она сидела под деревом, и майское солнце играло в её медных локонах. Было тепло и спокойно, и только в её глазах по-прежнему стыла зима…Она говорила, и слова искрами застывали на мгновение в весеннем воздухе: «…я слишком давно иду. Я очень устала, но ничего не могу поделать. Если я по слабости покончу с собой, я просто не смогу смотреть Ему в глаза…» Нарэну не было страшно. Внутри было тихо и спокойно, так, как бывает после принятия мучительного решения. Ему было легко и пусто. Хозяйка трактира, увидев его в непривычно раннее время и трезвым, была крайне удивлена. Нарэнно рассеянно улыбнулся ей и положил на тёмную столешницу тяжёлую монету. В ответ на требование принести кувшин крепкого вина, хозяйка удивилась ещё больше, однако, забрав монету, ушла. А спустя ещё четверть часа Летописец шёл домой, бережно прижимая к груди плотно закрытую флягу крепкого красного вина. Густая жидкость колыхалась в такт его шагам. Вернувшись домой, Нарен снова достал книгу - на заднем форзаце едва заметными письменами была написана пропись эликсира. Запах разогретого вина смешивался с запахом трав – Летописец осторожно растирал в пальцах травяную смесь, медленно высыпая её в чашу с тёмным напитком. Губы беззвучно шептали слова наговора….. «…Кому за Врата идти – тому трава анхоран проложит заклятый путь *…Кому забвенье и сон - тому помощником мак – роса – холодный покой на раны живой души.* *Семя травы белены, что Бессмертные йаумором зовут, в горячее сердце вина с верным словом крошить…333* Сплетутся травы-ключи, проступит Незримый путь… Когда будет воля крепка и слову крепкому быть…Идти по пути за грань, где нет ни скорби не ран, где нет ни любви ни слёз, лишь холод бездонных звёзд..» Глядя в тёмную глубь вина, Нарэн с некоторым удивлением ощущал собственное спокойствие. Все действия он совершал уверенно и чётко, так словно бы до этого делал их бессчетное количество раз. Он подозревал, что где-то в глубине естества сейчас металась частица здравого смысла, которая противилась происходящему. Но он не слышал её, он лишь подозревал о её существовании. Удивительно, но тело и разум окутывала спокойная и ледяная решимость. Из всех ощущений осталась только слабая ноющая боль где-то под сердцем. Но к ней Летописец привык давно…. Крепкое тёмное вино обжигало нутро желанным теплом и Нарэн вдруг понял, что очень замёрз и устал. Хмель осторожно кружил голову, наполняя тело тяжестью, а душу сонным покоем. Зельё понемногу начинало действовать. Нарэнно знал, что боли не будет – будет только усталость и долгий сон…. Он уже почти уснул, когда ему вдруг показалось, что за столом, прямо на против, сидит Сотворивший, и молча смотрит ему прямо в глаза. И что он слышит мысли Сотворившего, вернее одну единственную мысль – «Дурак». От этого Нарэн вздрогнул и покачнулся, последней осознанной мыслью была «я падаю…» Беспокойные волны бьются в холодные черные камни, осыпаясь тысячей солёных брызг. Истошно кричат чайки… Живое существо бьётся в холодные чёрные камни подземелья, солёные слёзы бессилия бесстыдно текут по щекам…Крик уходит в землю… Торопливый росток пробивается сквозь чёрную землю, вслепую тянется к свету. Но лёд крепок и холоден, и росток бессильно засыпает…Нет ничего – только покой и долгий зимний сон… Слова торопливые, мёртвые: « Я больше не могу! Я отрекаюсь…Отпустите меня! Отпустите меня домой, к солнцу…Мне холодно, я отрекаюсь…» « Каждый избравший Путь Умрёт на белой скале…» За окном ночь. В доме властвуют молчание и одиночество. Говорить больше нечего, всё уже сказано и решено. Но уставшую душу по-прежнему терзает жажда говорить… Путь слова высохли слезами на бледном от бессонницы лице. Мнится мне, что нужно успеть сказать что-то важное, главное…И станет легко, и откроется Истина… Но вокруг только тишина и тёплая ночь. И рядом с безмятежной улыбкой ребёнка спит мой убийца. Время бежит к рассвету… Я иду босиком по холодной траве. Цветущие яблони протягивают мне руки, белые одежды пахнут мёдом и солнцем. Я иду босиком по траве. Я иду умирать. И ветер крадётся за мной шаг в шаг, слегка толкая меня в спину. Раскинув руки и запрокинув голову я падаю в траву. Приминаю спиной шуршащие стебли…Небо смотрит на меня, небо пахнет полынью… В ушах нестерпимо звенит тишина. Мерные металлические удары…Рукам холодно. Под спиной - скала, и нет больше ничего кроме камня и неба. Ветер, обретший свободу, треплет одежду, бросает в лицо поседевшие пряди волос… Ничего больше нет. Нет боли, нет страха, нет сожаления. Только покой и тихая радость ожидания скорого конца. Я вижу глаз орла – карий и глубокий, как торфяное озеро. Солнечные стремительно тонут в нём. Ветер крыльев приближается. Я закрываю глаза и подставляю ветру мокрое от слёз лицо… С плотным шорохом рвётся ткань. Холодно – ветер бьёт в открытое сердце… Бесконечное падение в темноту. Душа устала от крика. Холодно. Воды! Пить! Дайте мне воды! Только глоток – намочить пересохшие губы и назвать имя…Отпустите меня к солнцу, мне холодно! Я раскаиваюсь, я отрекаюсь, я хочу жить… Ледяная вода – благословенное прикосновение к горячим губам. День за витражным окном клонится к закату, где-то вдалеке поёт соловей и шумит ветер… Глоток холодной воды заставил Нарэнно очнуться. Он с трудом открыл мутные от боли глаза и снова попросил пить. Сказочник молча поднёс к его губам глиняную плошку. Нарэн пил словно впервые в жизни, торопясь, проливая на себя ледяную воду, боясь даже отдышаться, и с каждым глотком жизнь возвращалась в его обессилившее тело, мир снова обретал очертания и краски. И когда плошка наконец опустела, Нарэнно понял, что остался жив. А потом потянулись долгие дни выздоровления. Всё это время, без малого две недели Сказочник не отходил от него – он выхаживал побратима не хуже целителя. Обращался с ним как с любимым ребёнком, готовил отвары и настойки, сидел у кровати. И всё было бы хорошо, если бы ни одно но – Сказочник почти не разговаривал. За всё время, пока он был рядом с Нарэном, всё их общение сводилось исключительно к односложным словам и междометиям. Самой длинной фразой был вопрос Сказочника «Ну, и зачем ты это сделал?», заданный почти в самом начале. Тогда, услышав эти слова, Летописец опустив глаза некоторое время пытался ответить, но посмотрев на побратима, он вдруг понял, что тому ответа не требуется. Слова, как это не странно, носили скорее «ритуальный» характер. Поначалу Нарэн старался не обращать внимание на молчание друга, тем более что в первые дни горе-самоубийца в основном спал и бредил. Позже, когда жизнь снова начала обретать цвет и вкус, молчание Сказочника постепенно становилось мучительным. И на десятый день Нарэн не выдержал. Когда Сказочник в очередной раз не ответил не его вопрос, Летописец схватил его за руку и почти закричал: «За что!?? За что ты наказываешь меня молчанием? Делай, что хочешь, только не молчи слышишь?!!!» Сказочник тяжело вздохнул, и опустился на край кровати, не отнимая руки. Потом, посмотрев на Нарэна так, словно только что увидел его, снова тяжело вздохнул и спросил: - Ну, и зачем ты ЭТО сделал? И Нарэнно понял, что на этот раз друг ждёт от него ответа. На минуту он вдруг испугался, что не сможет объяснить ничего, но слова дались ему на удивление легко: - Знаешь, однажды я понял, что ужасно устал жить. Эта дурацкая мысль и раньше приходила мне в голову, но я старался не придавать ей значения. А тогда ночью я с удивительной ясностью вдруг понял, что моя теперешняя жизнь абсолютно лишена смысла. Я увидел, что она утекает из моих жил, словно вода из треснувшей чаши, словно речной песок между пальцев. Что для меня имеет значение только прошлое – то, что безвозвратно ушло, и больше не вернётся никогда. А будущее и настоящее не имеют для меня никакого значения. Я вдруг почувствовал, насколько холодное у меня стало сердце. Из него ушли радость и любовь, и осталась только боль от холода… И я с ужасом понял, что привык к этой боли, что она нужна мне, и мне стало тяжело и страшно. Знаешь, мне и сейчас кажется, что мне по меньшей мере три тысячи лет. Я иду по дороге, несу свою ношу, а конца нет, и ноша становиться всё тяжелей. И было бы легко, если бы я видел вершину, но её нет. И конца дороги этой тоже нет. Потому что я смотрю не вперёд, а назад. И самое страшное, что я ничего не хочу менять… Нас ведь почти совсем не осталось, и с каждым днём мы всё больше и больше сливаемся с окружающим миром, становимся похожими на обычных людей. Только знаешь, что нас отличает от людей? Бездонная тоска, которая плещется в наших очень нелюдских глазах. Потому что мы видели Зеркало, и помним Сотворившего… И каждый из нас больше всего боится забыть. И мы по тысячи раз перечитываем книги нашей памяти. Только от этого страницы ещё больше стираются и путаются. И опять кажется, что всё бессмысленно. Мы можем жить, творить, говорить по-своему, но это никому не нужно. Нас всё равно никто не понимает. Мы никому не нужны, кроме самих себя… Нам давно пора было умереть. На поле боя, со славой, сжимая знамя в руках. А мы по чьей-то дурацкой шутке взяли, и выжили. И вот теперь тащимся по миру, словно горстка грустных шутов. Мы даже смеяться уже давно не умеем… Я понял, что не хочу больше спиваться и плакать, теряя остатки достоинства в кабацком угаре. И что сил на то, чтобы измениться у меня нет, да я и не хочу меняться… И тогда я решил умереть. Воспользоваться Последним Даром, и начать жизнь заново… А теперь вот я по-прежнему не знаю, что мне делать и зачем жить. И от всего случившегося стало ещё хуже… Когда Нарэнно замолчал, в комнате ещё некоторое время висела напряжённая тишина. Сказочник смотрел в окно и растерянно гладил друга по холодной руке. А потом он наконец заговорил: - Знаешь, наверное даже хорошо, что всё это случилось. После ночной бури всегда приходит новое утро. Я очень надеюсь, что ты не захочешь всё повторить… Я, по крайней мере, больше не буду возиться с тобой, и слушать твой бред, сидя ночами у кровати. Что же касается жизни…Я не Сотворивший, у меня нет права указывать путь, но я дам тебе совет. Дружеский… С этими словами Сказочник встал и подошёл к двери. А потом открыл её, и Нарэнно увидел в проёме звёздное небо. И ветер принёс запах осенней дороги. Сказочник посмотрел Нарэнно в глаза, и тихо сказал: - Видишь, там за дверью – огромный мир и тысяча дорог. Ты слишком долго провёл у домашнего очага, среди своих воспоминаний. И теперь ты должен уйти – тебе снова пора в дорогу. Как только ты пройдёшь свою первую лигу, с тобой останется только тот груз, который ты сможешь нести долго и далеко. И ты сразу поймёшь, что тебе стало легко. И впереди у тебя будет целый мир, новые люди, новые сказки и летописи. Ты должен идти к людям, ты должен жить… А потом ты снова вернёшься домой, и кто-нибудь из нас будет ждать тебя здесь, беречь очаг и не гасить свечу… Спустя два дня, погожим осенним утром Нарэнно Летописец покинул город.